Пародия/«Обрыв» М. Знаменского

ОБРЫВ
Роман классический, картинный,
отменно длинный, длинный, длинный,
и сатирический и чинный.

Нечто вроде пролога

В одном приволжском городе открыл я рукопись, склеенную из миллиона лоскутков. История этой рукописи следующая: несколько лет тому назад, во время проезда начальника губернии чрез городок этот, из окна того дома, где изволил остановиться Его Превосходительство, вылетела куча рваной бумаги, «на которую и бросились обывательские куры со всех сторон, приняв за какую-то куриную манну эти как снег посыпавшиеся обрывки бумаги». Находившийся же по соседству исправник обрывки эти принял за изорванные Его Превосходительством доносы на него, исправника, и, с свойственным ему самоотвержением, отважно вступил в ожесточённую борьбу с курами и успел спасти многое. Обрывки эти оказались сказанием о жизни некоего художника Бориса Райского.

Я воспользовался этой рукописью, и предлагая читателю, долгом считаю объяснить, что если ему встретится какая-нибудь недомолвка, или недостаток связности, то причиной тому обывательские куры, успевшие поклевать многое.

Мих. Знаменский.

• * *

Да, не тем будь помянута покойница, а она виновата! Не пойди она к обрыву и не порази её эта дикая местность, тогда и плод её, герой нашего рассказа, Райский, не обрывался бы на каждом шагу, не творил бы одни только обрывки, и в характере его было бы менее дикости.

Широкая Волга… Бурлаки с их нескончаемыми весёлыми песнями заронили в младенческую душу Райского стремление к изящному и первый зародыш артистического чувства.

В школе Райский дошёл до уравнений, утомился и дальше не пошёл, оставшись совершенно равнодушным к тому, зачем и откуда извлекают корни.

По выходе из школы он занимался изучением того, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик… И читал всякую дрянь.

В гимназии он не утерпел – взял лист бумаги и начал творить. Затеял портрет, и во имя этого изобразил зрачок, приделал к зрачку нос и даже начал было тушевать усы… а ухо вон где посадил – сбоку лица; да и волоса точно мочала вышли.

Но узнав, что, подражая ему, некоторые из пожилых уже литераторов желают сделать то же самое – Райский оставил было художественную карьеру и был посажен к Аянову в стол [т. е. назначен служить в отдел, начальником которого был Аянов], где и рисовал разные доклады. Бывало, напишет вверху страницы «Доклад о запутанном деле», а ниже такие завитушки изобразит, вместо изложения дела словами!

Бюрократический мир был чужд артистического развития и ничего не понимал в рисованных докладах Райского; а потому он, бросив гражданскую службу, посвятил себя искусству и с таким совершенством изображал две точки в глазах, что займись специально только изображением одной этой вывески души, он бы вскоре стал нашим знаменитым окулистом и пожинал бы лавры наравне с маринистами, дичеписцами и прочими специалистами.

Сблизившись с кузиной Беловодовой, он сказал ей: - Кузина, у вас душно. Откройте портьеру.
- Отстаньте, кузен, я спать хочу.
- А! – сказал он, и ушёл домой писать вариации на тему «Эй, дубинушка, ухнем».

А в другой раз он изрек той же молодой особе: - Кузина! Поднимите портьеру, подойдите к окну.
- Laissez-moi tranquille! [оставьте меня в покое]
- Э!! – сказал он, и пошёл домой, насвистывая арию «Эх, зелёная, сама пойдёт; что ж, дубинушка, всё нейдёт да и нейдёт…».

И позже, обеспокоившись тою жизнию, которую вела Беловодова, он ей так прямо и заявил: - Кузина!!! Прочь из дома этих prince Pierre, comte Serge [князя Петра, графа Сергея], и тётушек, и эти портьеры, драпри.
- Ах, дались вам эти портьеры, - недовольно отвечала кузина.
- О!!! – воскликнул он, ударяя себя в грудь. – У меня есть и точка, и нервная дрожь – и все эти молнии горят здесь, в груди, и я бессилен перебросить их в другую грудь!

В то время, когда Райский прыгал с карьеры на карьеру, на родине его шло всё обычным путём.

Прабабушка всех нигилисток – стриженая бабушка Райского – варила варенье и исполняла прочие реальные обязанности.

Тит Никонович шаркал ножкой и подносил конфекты.

Марфинька кормила кур, а Верочка походила на молодую птичку среди этой ветоши.

Полина Карповна порхала с цветка на цветок, а Нил Андреич читал поучения вольнодумной молодёжи.

Секлетея Бурдолахова пекла вкусные крендели и, снабжая ими город, поддерживала реальное своё существование.

В местной гимназии, не помышляя о классицизме, садили в карцер за неумение отличать животных Amorphozoa от Actinozoa.

В воздухе запахло грозою, и на местность, погрязшую в реализме, надвигалась туча, чреватая Леонтием Козловым и Марком Волоховым.

И вот, в одну из роковых минут, Секлетея Бурдолахова, возвращаясь с дрожжами от просвирни, увидела, как два вышеупомянутые лица, вдохновляемые классическим профилем Ульяны Козловой, читали Кюнера (из библиотеки Райского). [Рафаэль Кюнер (1802 – 1878) – филолог, сделавший много для изучения мёртвых языков; составил практически идеальные учебники древнегреческого и латыни]

Что с Секлетеей было далее – она не помнит, но только с той минуты она решилась бросить свой честный реальный труд, для чего и наклеила ярлык на окно: «СДАЁЦА УГОЛ».

Так шли дела… Однажды Волохов, увлечённый прелестию Аристофана, неожиданно вырвал самую едкую страницу из сочинений этого автора, и кроткий Леонтий мигнуть не успел, как он пожрал её.

Приём был слишком силён, даже и для сильной натуры Волохова. Пришедши в ярость, он выломал дверь в трактире… натравил собак на Полину Карповну… и даже пожелал пристрелить нравоучительного Нила Андреича.

Затем, будучи не в состоянии придумать большего зла, он, в судорогах и с пеной у рта, упал на свою кровать.

Призванный доктор, находя в нём все признаки бешенства, прописал ему противоядие.

Реальнее, чем яблоки реалистки Татьяны Марковны, в городе ничего не было – и Марк отправился воровать их. Пойманный же Верочкой, он заплатил за покраденное запрещёнными книгами, приготовленными было им для одной кухарки. Уходя, он дал себе клятву похитить и сердце Верочки.

Этим посещением он занёс заразу в тихий дом Бережковых. Татьяна Марковна почувствовала отвращение от занятий хозяйством, и в то время как Вера плыла за Волгу к отцу Василию, чтобы с ним писать опровержение на сочинения материалистов, бабушка написала Райскому письмо, убедительно прося его приехать и избавить её от хлопот по хозяйству.

В то же время и Леонтий Козлов спешил уведомить Райского о похождениях Марка, и просил Бориса Павловича прибыть поскорее и спасти всех, потому что, писал он, «с тех пор город, нельзя сказать, чтобы был в безопасности».

Послушавшись двойного призыва, Райский захватил чаю для бабушки и замшевые штаны для Тита Никоновича и явился в Малиновку, перепугав не на живот, а на смерть всех кур, индеек, уток, голубей и галок.

- Бабушка, с вами я спасу всех!
- Какой ты нехороший стал… зачем бороду отпустил? Обрей, Борюшка, я не люблю… Ну пробрей хоть «дорожку благонамеренности».

«Ба! Это в ней классицизм говорит», - подумал он, и, отказавшись от уксуса анализа, принялся кушать всё.

«Что же мне здесь делать?» - спросил он себя после завтрака; но, увидев, как Марфинька, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки, и как из-под платья вытянулась кругленькая, точно выточенная, крепкая небольшая нога, Райский решил, что он поставит здесь свой домашний жертвенник и посвятит себя развитию милого существа.

Но опыты над Марфинькой пока еще не подвигались вперёд, и не будь она такая хорошенькая, он бы устал давно от бесплодной работы. «Ещё один опыт», - думал он.

- Хорошо тебе?
- Неловко ногам… больно, пустите.

Она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного ребёнка в женщину.

С горя пошёл он к Леонтию, где и увидал оригинальную манеру входить в дома: через окно. Последовав этому образцу, он нашёл там Марка.

И желая изучить этот субъект, он пригласил его и, осветив надлежащим образом жжёнкой [то есть угостив Марка недешёвой, кустарно приготовляемой смесью алкогольных напитков, которую традиционно поджигают], принялся за изучение, заплатив за сеанс 80 рублей.

Изучив всё, он ещё раз готов был спросить себя – что ему делать? Но, увидев возвратившуюся из-за Волги Верочку и поражённый её красотой, он закричал: «Го́лоса, го́лоса!». Пришедший Егорка объяснил, что в Малиновке, кроме «Губернских ведомостей», ничего не получается [т. е. не получают, не выписывают. «Голос» – политическая и литературная газета, которую в 1863 – 1883 издавал А. А. Краевский].

- Кузина, - начал опомнившийся Райский, - позвольте увлечь вас в бездонный разговор об искусстве, шагнём оттуда к чувствам, и так далее; не всё же вам открыла попадья.
- Оставьте меня.
- О! И эта туда же. Его-о-о-орка!.. чемо-о-одан с чердака тащи!.. пора, видно, мне уезжать отсюда с Богом. А хотя… Вера, если не хотите, чтобы я вас водил – Христа ради, водите вы меня за нос.
- Хорошо, братец.
- Егорка! не надо чемодан.

Распорядившись касательно чемодана, он пошёл к Леонтию; там в кустах был слышен смех и даже поцелуи. Устроив свои дела с Верочкой, Борис захотел устроить и дела Леонтия и дать коварному классическому профилю [т. е. Ульяне Андреевне Козловой, супруге Леонтия, обладательнице такого профиля] урок наедине.

Дождавшись удобной минуты, он выпрямился во весь рост и начал урок: «О Ульяна, стыд куда вы дели?»
(Средина урока поклёвана обывательскими курами.)

Между тем Марк, желая сдержать данную самому себе клятву, - касательно похищения Верочкиного сердца, - начинает для этого заботиться о своей наружности и прежде всего стаскивает с пришедшего к нему Райского пиджак; затем похищает у заглядевшегося на Полину Карповну кадета новые перчатки; потом, приискав приличную квартиру у Секлетеи Бурдолаховой и взяв у Меланхолихи приворотного корня, он смешивает его с порохом [в порохе – селитра, а она, принятая внутрь, оказывает снотворный эффект].

Окончив все приготовления, он идёт в овраг и делает выстрел.

Привлекаемая волшебной силой выстрела, является Вера.

- О, милый, милый, как ты хорош!
- Я вспомнил свои прежние манеры.
- Пойдём к бабушке за благословением, и обвенчаемся.
- Не пойду… бежим к Секлетее, где у меня квартира.
- Etes-vous fou? C’est impossible! [Вы с ума сошли? Это невозможно!]

И они печально расстаются.

От Меланхолихина заклятья в доме началась чертовщина. Слышались выстрелы. Вера проваливалась… она то и дело бегала на выстрелы в сад, рискуя выдать себя. Райский кричал на весь сад: «Письмо от попадьи!», а Егорка стрелой носился с чемоданом на чердак и обратно.

Чтобы избавиться от этой чертовщины, Меланхолиха, по поручению бабушки, несколько дней сряду отчитывала всех по старым книгам. Говорила наговор, как умела, и на Райского, и на Верочку, и на Марка, и на Леонтия, и на Марфиньку, и на Викентьева, призывая на них улучшение разума и вящую решимость.

После сего колдовского наговора, Марфинька с Викентьевым отправились слушать соловья – и возвратились женихом и невестой.

Верочка же приказала Райскому не пускать себя в обрыв – а сама нарочито тщилась туда спрыгнуть, отчего Борису пришлось удерживать её за хвост платья.

Но после третьего выстрела никакая сила не могла удержать её; Вера явилась к Марку.

- Милый, пойдём к бабушке. Нельзя же без благословения и венца.
- Милая, бежим к Секлетее. Зачем все эти устаревшие предрассудки? Я тебе после дам книгу, где явственно изображена их ненадобность.
- Oh, c’est toujours impossible, Marc. [О, это, как и раньше, невозможно, Марк.]

И они грустно расстались.

Но, уходя, она оглянулась… И тогда Марк, как зверь, схватил её и помчался в беседку, держа Веру под мышкою.

Оставшийся на краю обрыва Райский, в ожидании Верочки, пускается в бешеную пляску. Вокруг их кружатся и мелькают: новое пальто, двести двадцать рублей, да прежние 80, да Секлетея Бурдолахова, летающая на метле, заголив свои ноги, как и подобает ведьме.

Бабушка, поражённая случившимся в беседке на дне обрыва, - ходит.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. Ветер хлещет и обвивает платье около ног её; шевелит ей волосы и рвёт с неё шаль; она не замечает и ходит.

ДЕНЬ ВТОРЫЙ.Бабушка ходит; Райский потерял свою голову. Бабушка ходит.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ. Бабушка ходит. Слуги в ужасе. Только великие души перемогают с такой силой тяжёлые скорби, и одни лишь женщины так выносят их.

Находившись вдосталь, бабушка легла с Верой.

Присмирели девки, отгоняя Егорку прочь.

Належавшись досыта, бабушка встала и приказала уничтожить беседку в обрыве, а Райского просила сделать предостережение русским барышням – что он и исполнил на медной доске масляными красками: «РУССКИЕ ДЕВЫ, НЕ ПРИНИМАЙТЕ ОШИБКИ ЗА ОБРАЗЕЦ И НЕ СКАЧИТЕ, КАК КОЗЫ, С ОБРЫВОВ».

После всего этого была Марфинькина свадьба, и сия благонравная, прекрасная и достойная удивления девица получила много отменных и назидательных подарков:
большое зеркало, украшенное скульптурою двух кротко беседующих ангелочков, от бабушки;
сочинения Вс. Крестовского [автора книги «Петербургские трущобы»], «от любящей Полины Крицкой»;
подшивку журнала «Домашняя беседа» [для добропорядочных дам], от Нила Андреевича Тычкова;
«Латинский словарь типографии Каткова [консервативного издателя], составленный П. М. Леонтьевым [профессором римской словесности в Московском университете], от Леонтия Козлова;
шитое из бархата сердце, набитое мягкой ватою, с вышитою надписью «от Викентьева» [жениха];
и наконец, клубнику, изображённую на листе бумаги, где подписано: «КЛУБНИКА. Всё, что могу. Рисовал Райский».

Так добродетель награждаема бывает.

Посрамлённый Марк бежал из города. Исчез и мсье Шарль; за ним последовал классический профиль Ульяны Андревны.

Тит Никонович, плача и рыдая, удалился в свою деревню.

Так наказывается порок.

Борис Райский, разыгрывая из себя болвана, понял, что природа создала его именно для делания болванов [т. е. статуй] и отправился за границу учиться скульптуре.

Леонтий Козлов переехал на жительство к Татьяне Марковне, которая приняла его очень любезно и поручила караулить яблоки. Sic transit gloria mundi! [так проходит слава земная]

• * *

ЭПИЛОГ Париж. Мартобря 72 дня [отсылка к гоголевским «Запискам сумасшедшего»]

N. N. [т. е. письмо неназванному адресату]

«Спешу, находясь в здравом уме и твердой памяти, уведомить вас первого о новой и неожиданной, только что открывшейся для меня перспективе искусства и деятельности. Пожалейте слепца, безумца, только сегодня прозревшего, угадавшего своё призвание!

Долго блуждал я в темноте – и чуть не сделался самоубийцей, т. е. чуть не сгубил своего дарования, ставши на ложный путь!..

Теперь хотите ли знать, кто я и что я?

…Я куафёр [дамский парикмахер]. Да; не ахайте и не бранитесь. Глаз у меня есть, вкус тоже. И вместо того чтобы развивать женские сердца, я завиваю женщинам головы, и счастлив и доволен!

FINIS