Владимир Сорокин

Глаза б мои не видели! В данной статье описываются произведения с шок-контентом, близкое ознакомление с которыми может вызвать потерю сна и аппетита, параноидальные состояния, нервный тик, утерю веры в человечество и/или желание вымыть мозг с мылом. Пожалуйста, будьте осторожнее! Беременным, детям и впечатлительным натурам следует проследовать на какую-нибудь другую страницу.

Владимир Сорокин
Псевдонимы: нет
Дата рождения: 1955
Место рождения: пос. Быково, Подмосковье
Дата смерти:
Место смерти:
Вид деятельности: писатель, сценарист, драматург
Годы деятельности: с 1979
Направление или жанр: гротеск, сатира, контркультура
Язык произведений: русский
Дебют: «Норма»

Владимир Георгиевич Сорокин (р.1955, пос. Быково, Подмосковье) — российский писатель и сценарист, добившийся известности ещё в восьмидесятые, а затем настоящей славы — в девяностые и нулевые как один из ярчайших представителей постмодернизма и концептуализма в русской литературе. Причём, слава эта — самая что ни на есть скандальная: достаточно сказать, что он был, пожалуй, первым после распада СССР литератором, против творчества которого собирали самые настоящие протестные акции (впрочем, собирало их провластное движение «Идущие вместе» и большой вопрос, насколько они были искренними). И было за что — товарищ Сорокин является тем ещё генератором шок-контента и разрыва шаблонов. Однако, если не полагаться на напев Рабиновича по телефону, а все-таки пересилить себя и прочитать хотя бы наиболее значимые произведения (те же «Ледяную трилогию», «День опричника», «Метель» и «Теллурию»), то вполне можно признать за ним немалый писательский талант. Что интересно — некоторые цитаты из произведений Сорокина таки «ушли в народ» — по крайней мере, в его контркультурную прослойку.

Значимые произведения

Романы

«	В Книге смысла не было, что превращало её в самую ненавистную из епитимий. Она содержала двенадцать глав. Как в шкале землетрясений, их убойная сила росла экспоненциально, то есть шестая глава была в десять раз хуже пятой, и так далее. Первая глава была так, ознакомлением, для проштрафившихся детишек. С нею обычно справлялись за час. Вторая, как правило, означала по меньшей мере одну ночёвку в штрафной келье, хотя любой уважающий себя правонарушитель мог осилить её за день. На пятую уходило несколько недель. Приговор к шестой главе можно было обжаловать примасу и далее в инквизицию. Двенадцатая глава равнялась пожизненному осуждению на каторжные работы в одиночном заключении: за три тысячи шестьсот девяносто лет её превозмогли только трое инаков, и все они были не в себе. Примерно за шестой главой епитимья растягивалась на годы. Многие предпочитали уйти из концента. Те, кто оставался, выходили изменившимися: присмиревшими и как будто пониже ростом. Это может показаться странным, поскольку требовалось вроде бы всего ничего: переписать указанные главы, выучить и ответить на вопросы по ним комиссии иерархов. Однако содержание Книги на протяжении столетий оттачивалось до полного, идиотического, вынимающего душу безумия: вопиюще очевидного в начале, затем, с каждой главой, всё более тонкого. Это был лабиринт без выхода, уравнение, которое после недель труда сводилось к 2 = 3. Первая глава состояла из страницы бессмысленных детских стишков с нарочито неточными рифмами. Четвёртая представляла собой несколько страниц знаков числа пи. Дальше, впрочем, в кодексе не было ничего случайного, поскольку чисто рандомные вещи запомнить не так сложно: достаточно освоить несколько приёмов, а все, одолевшие четвёртую главу, эти приёмы знали. Куда труднее зубрить и отвечать материал почти, но не совсем осмысленный; материал, в котором есть внутренняя логика, но только до некоего предела. Такие вещи время от времени возникают в матическом мире естественным путём: в конце концов, не каждому дано стать светителем. После того как авторов унизили и отбросили, их сочинения передавали инквизиции; если она находила текст достаточно чудовищным, то его, дополнительно ухудшив, включали в следующие, ещё более гадостные издания кодекса. Чтобы выйти на свободу, надо было освоить материал так, как, скажем, теорию групп для изучения квантовой механики. Ужас заключался в сознании, что ты прикладываешь столько усилий, чтобы отравить свой мозг интеллектуальным ядом. Вы и представить себе не можете, насколько это унизительно. Промучившись над пятой главой недели две, я вполне понимал, почему осилившие, например, девятую, остаются искалеченными на всю жизнь.	»
— Как Нил Стивенсон угадал стиль Сорокина?

• Норма — написан в 1979—1983, издана впервые в 1994 году. Та самая, про которую все знают, что там это едят.
• Очередь — написан в 1983 году, впервые опуликована в 1985 в Париже
• Тридцатая любовь Марины — написан в 1982—1984, впервые опубликован в 1995
• Сердца Четырёх — написан в 1991 и впервые опубликована в 1994
• Голубое сало — написан и опубликован в 1999, был основной мишенью нападок «Идущих вместе»
• Ледяная трилогия («Путь Бро», «Лёд», «23000») — концептуальная фантастическая трилогия, написана и издана в 2002—2005 годах.
• Теллурия — издан в 2013 году
• Манарага — издан в 2017 году
• Доктор Гарин — издан в 2021 году

Повести и сборники рассказов

• 1979—1984 — «Первый субботник», впервые опубликован в 1992.
• 2000 — «Пир».
• 2002 — «Москва».
• 2006 — «День опричника» (повесть-антиутопия).
  • 2008 — сиквел «Сахарный Кремль» (сборник рассказов).
• 2010 — «Метель» (повесть).
• 2010 — «Моноклон».
• 2017 — «Белый квадрат».

Киносценарии и либретто

• 1994 — Безумный Фриц (реж. Татьяна Диденко)
• 2001 — Москва (реж. Александр Зельдович)
• 2001 — Копейка (в соавторстве с постановщиком фильма Иваном Дыховичным)
• 2004 — 4 (реж. Илья Хржановский)
• 2005 — либретто к опере Леонида Десятникова «Дети Розенталя»
• 2011 — Мишень (в соавторстве с постановщиком фильма Александром Зельдовичем)
• 2019 — Дау (реж. Илья Хржановский), если, конечно, это можно назвать фильмом. Скорее, мультимедийным арт-проектом.

Тропы и штампы в творчестве

Постмодернизм, и этим все сказано.

• Антисюжет в принципе регулярен, но особенно выражен антисюжет в повести «Сердца четырех». Повесть качественно стилизована под конспирологический триллер с заговорами и спецслужбами, но при этом начисто лишена какого-либо вменяемого сюжета — смысл бурной деятельности персонажей совершенно непонятен, многочисленные чеховские ружья не стреляют, вроде бы важные персонажи исчезают, не оказав никакого влияния на события, и так далее. Не самое лучшее произведение Сорокина — все-таки нельзя построить объемное произведение целиком на антисюжете.
  • Смерть четырёх главных персонажей в финале — внутри(анти)сюжетный хэппи-энд. На протяжении всей книги персонажи бросают игральные кости ради некоей высшей цели… А в финале сами они становятся выбрасываемыми игральными костями.
  • По мнению автора правки, «Очередь» намного вернее служит делу вывиха мозга. В «Сердцах четырёх» хотя бы понятно кто и что делает (до конца остаётся неизвестно, зачем). В «Очереди» же очевидно, «зачем», но — кто все эти люди?
• Антиутопия по Хаксли — «Теллурия». В будущем Россия, после кратковременного восстановления монархии с батогами, боярами и опричниками, всё-таки распалась на суверенные княжества, царства и республики — и такая же судьба постигла государства Европы. На первый взгляд, мир будущего воистину свободен, что подчёркивается внутримировыми рассуждениями нескольких персонажей. Маленькие государства разваленного мира «стали людям впору», более не грезят о сверхдержавии и «отдыхают» от своего бурного прошлого; легализованы любые удовольствия, не исключая наркоманию (богатейшее государство построссийского пространства — алтайская Республика Теллурия, поставляющая всему остальному миру наркотические гвозди из металла «теллура», при забивании в голову погружающего человека в воображаемый мир его мечты); высокие технологии обеспечивают процветание общества потребления; князья и графья охотятся в зимних лесах с борзыми, а богатые европейские гомосексуалы приезжают в Moskva ради секс-туризма с юными moskovit’ами… Однако достаточно лишь даже не копнуть глубже, а ковырнуть ногтём (на что, очевидно, способны далеко не все читатели) — и благостная «утопия» лопается, как пузырь: ибо социальных проблем в мире стало только больше. Осколки развалившихся государств грызутся в войнах — а с Востока катится на Европу кровавая волна исламского завоевания, против которого собирают «новые крестовые походы»; никуда не делись — но лишь прибавились нищета, коррупция, грязь и преступность; генномодифицированные существа с настоящим людским разумом ущемляются в правах, а то и держатся в настоящем рабстве (кентавры на конюшнях, живые мыслящие фаллоимитаторы — в «гаремах» королев и княжон); девочки-школьницы продают себя богатым педофилам за десять рублей; социальное расслоение не только не побеждено, но вновь узаконено — опять вернулись баре с холопами и крепостными, а новые цари и короли радостно вернулись к средневековым зверствам… А в конечном итоге, как следует из рассказа «Ю», относящегося к тому же циклу «История будущего» — всех «отдыхающих» государственных карликов поглощает Китай, и становится единственной всемирной сверхдержавой.
• Говорить словесной окрошкой — Сорокин любит начать со связного повествования и постепенно превратить его в словесное месиво… Самая прелесть в постепенности… Все примеры перечислять неуместно, в качестве наиболее выразительного можно привести концовку романа «Тридцатая любовь Марины» (текст после перевоспитания Марины).
• Гомосексуализм — это смешно — червячок Хрущёва?
• Гурман-порно — когда у Владимира Георгиевича нет задачи показать читателю шок-контент, он склонен в него срываться. Есть у него и откровенно пародийное гурман-порно, вроде подробно и аппетитно описанных блюд, приготовленных из компакт-дисков группы Prodigy и виниловых дисков Kraftwerk — признайтесь, не это вы ожидали увидеть под спойлером!
• Деконструкция? Да чего угодно, от тургеневских пасторалей до советского производственного романа!
• Избыточный физиологизм — педаль в выгребную яму: натурализм в фантастических масштабах, отринувший уже всякое правдоподобие. Например, Большой Театр полностью затоплен фекалиями, поэтому исполнители и зрители носят специальные скафандры. Однако, не везде.
• Каннибализм — «Настя» тут особенно выделяется.
• Китай захватит мир — во многих произведениях тема расширяющегося влияния Китая так или иначе затрагивается.
• Копипаста — бесчисленные переделки писем Мартину Алексеевичу, да и Бобруйск иногда вспоминают.
  • Крик в небеса — знаменитые письма Мартину Алексеевичу в «Норме».
• Кто сколько унесет суверенитета — сеттинг Теллурии.
• Литерал — в раннем сборнике «Стихи и песни» издевается таким образом над поэзией социалистического реализма (типа Степана Щипачёва): поэтическим образам придаётся буквальное значение в сорокинском стиле. Матрос подарил девушке сердце — у неё теперь на тумбочке сердце в банке, и что с ним делать? «На востоке поднял солнце портальный кран» — крановщики с матом поднимают солнце на тросах, и т. п.
• Мир загадок — «Сердца четырёх»: сюжет крутится вокруг четырёх героев (мужчины, женщины, мальчика и старика), которые выполняют некую шпионскую миссию в реалиях России начала девяностых: раскладывают предметы на чём-то вроде игрового поля, упоминают цифры, цвета, музыкальные ноты, фамилии неизвестных людей — однако в чём суть, читателю так и не объяснят.
• На тебе!: романы («Голубое сало», «Норма» и др.) — сплошное и чрезвычайно грубое «на тебе!» в адрес самых разных людей — не только советских вождей, но и, например, Ахматовой, Бродского и других литературных классиков. От наездов Сорокина, в принципе, не застрахован никто. Даже Небо, даже Аллах.
  • По самому Сорокину в свою очередь проехался Михаил Успенский, выведя его в книге «Белый хрен в конопляном поле» в виде мерзкого шута Сорони.
  • Борис Штерн в рассказе «Второе июля четвёртого года» описал альтернативный мир, где Чехов прожил долго и дожил до 1920-х годов, когда в этом мире появился похабный автор-модернист Владимир Сорокин (здесь обыгрывается духовное родство советских 1920-х и российских 1990-х). Рассуждая про этого автора, Чехов говорит, что литература похожа на стол, на котором можно делать всё что угодно, «…только одно нельзя делать — срать на него [стол]! А Владимир Сорокин на него срёт!».

Свёрнуто

«Литература — это область человеческой деятельности, которую можно представить чем-то вроде большого старого надёжного стола. На этом столе можно делать ВСЁ: обедать, читать, строгать, пилить, делать уроки, писать жалобы, кляузы и предложения, играть в карты, пировать во время чумы, вкручивать лампочку Ильича, за этим столом могут сидеть и царь, и сапожник, и нищий — он и монархичен, и демократичен, и аполитичен, и анархичен одновременно; этот стол вытерпит всё: на нём можно танцевать голыми, под ним (и на нём) можно спать — если спать негде. По нему можно стучать кулаком. На нём даже можно заниматься любовью, если сильно приспичило. Если какой-то школяр вырежет на ножке стола неприличное слово, он поймёт и простит этого мальчишку — скажет: „Нехорошо, мальчик!“ Он всё стерпит. С ним нельзя делать только одного: на этот стол нельзя „…“. А Владимир Сорокин на него „…“. Какой из него писатель, да ещё модернист? Обыкновенный „…“». (Чехов употребил слова «срать» и «говнюк». Как видим, Антон Павлович, когда было надо, не краснел и не стеснялся в выражениях, советские публикаторы эти слова стыдливо кавычат и многоточат).

• Пурпурная проза — Сорокин, как это ни удивительно прозвучит, сильнее всего именно как стилист, способный хорошо и цветисто расписать самые физиологические подробности. А также сымитировать стиль множества литераторов, по крайней мере, русских (особенно ярко в «Голубом сале»)
  • Видимо, последнее — подражание Джойсу?
• Слепили из того, что было: «Норма» — компиляция множества ранних андеграундных рассказов разных лет, к которым он дописал обрамление и главы, посвящённые собственно «норме». Получилось произведение, которое больше, чем сумма своих составляющих.
• Технотрёп:

«	Ребров надел на стержень кольцо, вставил полукольцо, оттянул пружину. Затвор щелкнул и встал на место. Ребров вставил стержень в паз, закрепил рычагом, перевел рейку на 9, протянул руку. Штаубе подал ему гнек, Ребров вставил его в шлицевой замок и стал медленно поворачивать. – Легче, легче! – зашептал Штаубе, Ребров повернул гнек до конца, тельмец соскочил с колодки, вошел в челночную капсулу. Штаубе подал иглу. Ребров ввел ее в концевое отверстие, перевел рейку на 2. Челночная капсула опустилась на параклит. Ребров тут же повернул и вынул гнек.	»
— Владимир Сорокин, «Сердца четырёх»

• Чернуха — довольно много, но в поздних произведениях (той же «Метели») её намного меньше.
• Эстетика девяностых — стилистически и сюжетно активно обыгрывается в «Ледяной трилогии».